Это не вина психологии романтиков, это их стандарт ценностей. Они восхищаются сильными страстями, безразлично какого рода и каковы бы ни были их социальные последствия. Романтическая любовь, особенно когда она несчастлива, достаточно сильна, чтобы заслужить их одобрение, но большинство сильнейших страстей разрушительно: ненависть, негодование и ревность, раскаяние и отчаяние, поруганная гордость и ярость несправедливо притесняемого, воинственный пыл и презрение к рабам и трусам. Следовательно, тип человека, поддерживаемый романтизмом, особенно в его байроновском варианте, – это склонный к насилию и антисоциальный, анархический бунтарь или побеждающий деспот.Причины того, что это мировоззрение обладает притягательной силой, лежат очень глубоко в природе человека и условиях его существования. Из чувства самосохранения человек стал стадным существом, но инстинктивно он остается в очень большой степени одиночкой; следовательно, необходимы религия и мораль, чтобы подкрепить этот инстинкт. Но привычка воздерживаться от удовольствий в настоящем ради преимуществ в будущем утомительна, и когда возбуждаются страсти, трудно держать себя в благоразумных рамках общественного поведения. Те, кто в такие моменты отбрасывает их, приобретают новую энергию и ощущение силы от прекращения внутреннего конфликта, и, хотя в конце концов они могут попасть в беду, они наслаждаются чувством божественной экзальтации, которое, хотя известно великим мистикам, никогда не может быть испытано теми, чье поведение не выходит за рамки прозаической добродетели. Индивидуалистическая сторона их природы утверждает себя, но, если сохраняется интеллект, это утверждение должно облекать себя в миф. Мистик пребывает наедине с Богом и, созерцая бесконечное, чувствует себя свободным от обязанностей по отношению к своему ближнему.
Each religion makes scores of purportedly factual assertions about everything from the creation of the universe to the afterlife. But on what grounds can believers presume to know that these assertions are true? The reasons they give are various, but the ultimate justification for most religious people’s beliefs is a simple one: we believe what we believe because our holy scriptures say so. But how, then, do we know that our holy scriptures are factually accurate? Because the scriptures themselves say so. Theologians specialize in weaving elaborate webs of verbiage to avoid saying anything quite so bluntly, but this gem of circular reasoning really is the epistemological bottom line on which all 'faith' is grounded. In the words of Pope John Paul II: 'By the authority of his absolute transcendence, God who makes himself known is also the source of the credibility of what he reveals.' It goes without saying that this begs the question of whether the texts at issue really were authored or inspired by God, and on what grounds one knows this. 'Faith' is not in fact a rejection of reason, but simply a lazy acceptance of bad reasons. 'Faith' is the pseudo-justification that some people trot out when they want to make claims without the necessary evidence.But of course we never apply these lax standards of evidence to the claims made in the other fellow’s holy scriptures: when it comes to religions other than one’s own, religious people are as rational as everyone else. Only our own religion, whatever it may be, seems to merit some special dispensation from the general standards of evidence.And here, it seems to me, is the crux of the conflict between religion and science. Not the religious rejection of specific scientific theories (be it heliocentrism in the 17th century or evolutionary biology today); over time most religions do find some way to make peace with well-established science. Rather, the scientific worldview and the religious worldview come into conflict over a far more fundamental question: namely, what constitutes evidence.Science relies on publicly reproducible sense experience (that is, experiments and observations) combined with rational reflection on those empirical observations. Religious people acknowledge the validity of that method, but then claim to be in the possession of additional methods for obtaining reliable knowledge of factual matters — methods that go beyond the mere assessment of empirical evidence — such as intuition, revelation, or the reliance on sacred texts. But the trouble is this: What good reason do we have to believe that such methods work, in the sense of steering us systematically (even if not invariably) towards true beliefs rather than towards false ones? At least in the domains where we have been able to test these methods — astronomy, geology and history, for instance — they have not proven terribly reliable. Why should we expect them to work any better when we apply them to problems that are even more difficult, such as the fundamental nature of the universe?Last but not least, these non-empirical methods suffer from an insuperable logical problem: What should we do when different people’s intuitions or revelations conflict? How can we know which of the many purportedly sacred texts — whose assertions frequently contradict one another — are in fact sacred?
Бунт индивидуалистических инстинктов против социальных уз является ключом к пониманию философии, политики и чувств – не только того, что обычно называется движением романтизма, но и его последователей вплоть до наших дней. Философия под влиянием немецкого идеализма стала солипсистской, и самоусовершенствование было провозглашено основополагающим принципом этики. Что касается чувства, то должен был существовать неприятный компромисс между стремлением к изоляции и необходимостью удовлетворения страсти и экономических потребностей. В рассказе Д. Г. Лоуренса «Человек, который любил острова» герой постепенно все в большей степени пренебрегает таким компромиссом и в конце концов умирает от голода и холода, но наслаждаясь полной изоляцией. Однако такой последовательности не достигли писатели, которые превозносят одиночество. Отшельник не пользуется удобствами цивилизованной жизни, и человек, который хочет писать книги или создавать произведения искусства, должен принять помощь других, для того чтобы поддержать свое существование в то время, когда он работает. Для того чтобы продолжать чувствовать себя в одиночестве, он должен быть в состоянии предотвратить тех, кто служит ему, от покушения на его Я, что лучше всего достигается, если они являются рабами. Страстная любовь, однако, более сложное дело. Поскольку страстные любовники рассматриваются как люди, которые восстали против социальных оков, ими восхищаются. Но в реальной жизни отношения любви сами быстро становятся социальными оковами и партнера по любви начинают ненавидеть, и все более неистово, если любовь достаточно сильна, чтобы сделать узы такими, что их трудно разорвать. Следовательно, любовь начинают представлять как борьбу, в которой каждый стремится уничтожить другого, проникая сквозь защитительные барьеры его или ее Я. Эта точка зрения становится обычной в произведениях Стриндберга и еще больше Д. Г. Лоуренса.